|
Самая громкая премьера московского сезона - «Калигула» Альбера Камю в Театре наций - выглядит спектаклем скорее актера Евгения Миронова, чем режиссера Эймунтаса Някрошюса
Символический капитал большого режиссерского имени обеспечил «Калигуле», сыгранному в отнюдь не центровом Дворце на Яузе, статус события, обязательного для посещения бомондом. Не говоря о просвещенной публике, уже раскупившей билеты на все февральские и мартовские показы.
Символический капитал режиссерского имени заставил даже бомонд досмотреть четырехчасовой спектакль до конца и одобрить артистов долгими, продолжительными аплодисментами (переходящими в овацию? Ну почти).
Символический капитал режиссерского имени заставил критиков заниматься разгадыванием метафорического кроссворда. Что значит вот эта проволока? А груды камней? А почему античный портик выстроен из шифера? И зачем рядом собачья будка (тоже из шифера, как и все прочие элементы декорации Мариуса Някрошюса)?
Ответы можно найти, но все равно это очень грустные вопросы. Потому что раньше по отношению к тому, что придумывал Эймунтас Някрошюс, они, как правило, не возникали.
Он ведь не берет образы с потолка. Он их терпеливо выращивает, оттого и воспринимаются они естественно, как природное явление. Метафоры Някрошюса - могучее дерево с прочными ветвями. На каждой нанизаны образы-действия или образы-предметы, и самое захватывающее - наблюдать, как эти образы растут и расцветают.
Есть такие гроздья метафор и в «Калигуле».
Камни, которые то разбрасывает, то собирает Калигула - Миронов. А в финале целует Цезонию - Марию Миронову через камень, и это много, очень много, большинству режиссеров такие простые и пронзительные вещи не приходят за всю жизнь.
Или осколки зеркала в руках у патрициев - символических зеркал главного героя. В финале со словами «В историю, Калигула!» Миронов бросается в этот бликующий смертельный калейдоскоп, выстроенный в проеме шиферного портика.
Но Калигула и так давно в истории драмы: у пьесы о тиране-философе - скорее романтической, чем экзистенциальной, - не очень большое поле трактовок, и добавить к ним сегодня почти нечего. Единственная возможность театра - тирания формы, но ее-то в новом «Калигуле» и нет. Отдельные образы не срастаются в живое целое, повисают на умозрительном поводке в отсутствие стволовой метафоры, из которой обычно росли спектакли Някрошюса.
Для Калигулы он придумал лишь лирический сюжет, конфликт разума и сердца, в котором разум не выдерживает, и герой Миронова весь спектакль сходит с ума.
Повторяющийся жест - дотронуться до пола и быстро прижать пальцы к пульсирующим раскаленным вискам: остынь, Калигула.
Виртуозная работа Евгения Миронова вся строится здесь на таких мгновенных переключениях: замри-умри-воскресни. Как будто в голове его искрит и щелкает искуснейшее реле, на пределе напряжения вычисляя формулу страсти и траекторию прыжка в историю русского драматического театра.
| |