|
На сцене Центра имени Мейерхольда сыграли новый спектакль Дмитрия Крымова и «Школы драматического искусства» «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня...».
Длинное название - имена героинь бунинского цикла «Темные аллеи». Однако Бунин тут совсем не тот мастер русской лирической прозы, о котором написано в энциклопедиях и предисловиях к собраниям его сочинений.
Предыдущим спектаклем Крымова была «Тарарабумбия», поставленная к чеховскому юбилею специально по заказу Чеховского фестиваля. Предметом своим она имела не драматические сочинения классика как таковые, а скорее блуждающих по разным сценам мира аркадиных, треплевых, гаевых, тузенбахов и залетающих к ним чаек. Ироничный Крымов явно подсмеивался над этими театральными фантомами. Он сочинял энциклопедию чеховских клише, наводнивших мировые подмостки. В новой постановке он тоже подсмеивается над клише, которыми обросли любовные рассказы Бунина, но клише отнюдь не сценическими.
Сценических тут и быть не может. Ибо в отличие от рассказов того же Чехова или, скажем, Толстого бунинские рассказы не о мужчинах и женщинах. Они о несбыточности любви. Их героев как-то и не запоминаешь. В них (рассказах) главное - не люди, а сами чувства и чувствования, которые автор помещает в изящно описанный антураж. Потому-то прозу Бунина так непросто сыграть на сцене и в кино. Там ведь почти нет актерского «мяса».
Крымов вместе с постоянной своей соратницей художницей Марией Трегубовой делает Бунина весомым, грубым, зримым. Он предлагает нам мясо не только в переносном, но даже в прямом смысле слова. В прологе спектакля два служителя сцены пилят ржавой пилой большую коробку, в которой лежит, обернувшись к публике лицом, миловидная девушка. Потом походя убирают ошметки бутафорских внутренностей и уволакивают в сторону ноги... Распиленная лежит безучастно, лишь один раз слегка ойкнет.
Кажется, ну при чем тут «Темные аллеи»? В том-то и дело, что при чем. Крымов очень точно разглядел в возвышенном Бунине Бунина жестокого. Автора, который взирает на случившееся с его героями с неких надмирных высот. Автора, словно бы напевающего под сурдинку: «Ах, мой милый Августин, все пройдет, все...». И в этой равнодушно-отстраненной интонации (перечитайте рассказ «Степа») жестокости не меньше, чем в любой самой кровавой расчлененке.
На спектакле «Катя, Соня, Поля, Галя...» вдруг ясно осознаешь, что именно женщина чаще всего (по логике режиссера выходит, что практически всегда) является у Бунина жертвой любви, привязанности, страсти, жертвой своего доверия или чужого обмана. Крымов изымает из стилистически безупречной прозы ее сюжетный каркас. Лишает его волшебного бунинского флера. В остатке мы видим историю любовных отношений, неизбежно оканчивающихся историей надругательства - над чувствами героинь, над их душами, а заодно над их телами. И их самих, стоически описывающих свои невзгоды. Проще всего принять подобный ход за банальный феминизм, но Крымов слишком ироничен, чтобы ограничивать себя рамками каких-то «измов» и чтобы опускаться до деклараций. Его спектакль то и дело отдает гиньолем, просто каким-то очень умиротворенным. Лишенная конечностей девушка (отличная работа юной студентки РАТИ Марии Смольниковой) вылезает из своего ящика-гробика. Подползает к микрофону, церемонно просит установить его на нужную высоту (точнее, низину) - и ну рассказывать о своих любовных злоключениях. Ни страдательных нот, ни надрыва, напротив, та самая надмирно-остраняющая интонация, которая так характерна для Бунина. Только теперь она вложена не в уста автора, а в уста самой героини. Да, она жертва! Но может ли это усмирить ее взыскующее новых приключений либидо? И вот по ходу рассказа эфирное создание влюбляется в одного из внимающих ей господ, и у нее снова отрастают ноги, и она под звуки Пьяццоллы пускается с господином в очередной смертельный танец-танго.
А что же мужчины? Они в спектакле разрушительное начало. Часть силы той, что без числа причиняет боль, не забывая при этом в отличие от женщин-стоиков пожаловаться на свои страдания. Эта массовка в черных костюмах хоть и индивидуализирована (тут есть и водевильный пошляк, и грубый мужлан, и утонченный французик, есть как бы Тригорин, как бы лакей Яша, как бы доктор Дорн), а все ж таки все время сбивается в единую черную массу. В одном из первых эпизодов малолетняя проститутка Поля, которую чудесно играет Анна Синякина, ведет диалог с клиентом, и клиент этот не только лишен чувств, он даже плоти лишен, даже голоса... Он абстрактное нечто, чьи ответы появляются в качестве субтитров на белом заднике.
Один из самых смешных эпизодов спектакля происходит ближе к финалу в зале бунинского музея. Сцена к тому моменту уже являет собой нечто вроде анатомического театра: женские тела распяты на предметах мебели или валяются на полу в виде обрубков. И тут на сцену выходит экскурсоводша в очках, а за ней та самая мужская массовка, превратившаяся из джентльменов в цилиндрах и котелках в пубертатных подростков в дутых куртках. Встав в изящную позу посреди расчлененки, экскурсоводша произносит сакраментальную фразу о «жемчужине русской лирической прозы». Подростки лениво смотрят по сторонам и оживляются в тот момент, когда она, увлекшись рассказом, вдруг приподнимет свою юбку.
Иногда джентльмен из массовки в исполнении Валерия Гаркалина начинает читать что-нибудь вроде: «Ночью шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало сухо и жарко». Но слова повисают в воздухе. Лишь в самом финале режиссер на несколько минут вдруг напустит на сцену бунинскую дымку. И мы тотчас, как и положено, очаруемся ею. Просто теперь мы точно знаем, что там внутри, за дымкой...
| |